Вся Страстная неделя была проникнута какими-то знаками. Я сам понимал, что происходят такие события, которые о чем-то говорят, просто ты не можешь прочитать их смысл. В алтаре в ту неделю пять человек порезались, и я в том числе, очищая свечу от воска. Это исключительный случай, такое бывает очень редко. У всех было ощущение, что это какое-то знамение и что-то должно случиться, но что — мы, конечно, не понимали...
Тридцать лет назад на Пасху в Оптиной пустыни были убиты трое насельников обители — иеромонах Василий (Росляков) и иноки Ферапонт (Пушкарев) и Трофим (Татарников). О них вспоминает игумен Филипп (Перцев):
"Все трое были для меня близкими людьми. Отец Ферапонт нес послушание столяра. Я — иконописца. Он вырезал параманные кресты, а для нас делал иконные доски, поэтому я частенько заходил в его столярную мастерскую, находившуюся на первом этаже Паромной башни. Потом и сам с его разрешения приходил постолярничать, делал аналой, полочки для иконописной мастерской. И когда мы работали вместе, иногда завязывался немногословный разговор. При всей его молчаливости, он был очень живым, искренним человеком. Хотя он был весь сосредоточен на молитвенном делании и от этого казался замкнутым, но если с кем-то находил контакт, то неожиданно раскрывался, по-дружески приоткрывая свою тонкую деликатную душу.
Помню, в день памяти преподобного Симеона Столпника во время трапезы читали его житие. И после окончания трапезы отец Ферапонт подошел к аналою, и я тоже подошел, мне захотелось какой-то эпизод из жития перечитать. Он открыл книгу и говорит: «Пойдем перечитаем еще раз. Какие люди были!» И мы пошли ко мне в келью, еще раз прочли житие. Отец Ферапонт постоянно прерывал чтение: «Как это можно так подвизаться?! Какая любовь к Богу!» Нас в один день постригли в иночество — на Покров в 1992 году. У меня тогда была неразумная ревность. Мне казалось, что после пострига я должен всю ночь простоять (слышал, что один монах так простоял). Нас, по обычаю, оставили в храме, и где-то в середине ночи отец Ферапонт шепнул мне: «Богу нужно наше сердце, а не ноги». Я сел и стал более сосредоточенно молиться, потому что к тому времени действительно больше думал о ногах.
Как только звонил колокол, он тут же бросал все свои дела — откладывал рубанок, смахивал с рук стружки, снимал фартук и уже всей своей мыслью был в храме. Я трудился рядом. Говорю: «Будничная служба, я еще поработаю». — «У тебя не столько грехов, сколько у меня, я не могу службу пропускать». Тогда это казалось довольно странным, монастырь восстанавливался из руин, и у нас было правило приходить на вечернюю службу за полчаса до окончания. Помню, столкнулся с ним лицом к лицу незадолго до Пасхи, о чем-то спросил, но, внимательно взглянув на его лицо, понял, что передо мной человек уже совершенно другого мира. У меня было впечатление, что это аскет, перенесшийся из древних времен. Позднее его сокелейник рассказал, что последний пост отец Ферапонт практически не спал, он всю ночь плел четки, а когда начинал дремать, вставал и делал бесчисленные земные поклоны.
Как и отец Ферапонт, отец Василий тоже старательно убегал праздного общения. После службы он задерживался в алтаре или сразу убегал в келью, не оставался ни для каких разговоров. В 1990-е годы в обители проводились общие братские послушания: все вместе выходили часа на два поработать. Иногда шли на подсобное хозяйство — перебрать картошку, лук, полить капусту. Так вот, отец Василий всегда садился перебирать картошку метрах в пяти от всех братий. А при таком труде есть возможность пообщаться. Вера только начинала возвращаться к людям, хотелось узнавать о христианстве больше и глубже, а церковных книг практически не было. Люди что-то из своей жизни вспоминали, связанное с верой. Но отец Василий избегал даже этого общения, потому что оно все равно иногда переходило в какой-то смех и празднословие. У него же была такая сильная устремленность к Богу, которая не позволяла ему отвлекаться от главного, от полного погружение в молитву и богомыслие. Это особое таинство, внутреннее предстояние души в трепете, и разрушить его, действительно, может даже одно слово другого духа.
В проповедях отца Василия очень ярко выражалась его душа. Даже такой блистательный проповедник, как архимандрит Евлогий (Смирнов), первый наместник возрождающейся Оптиной пустыни, говорил о проповедях отца Василия: «Я хотел, чтобы они никогда не кончались».
Отец Василий очень любил богослужение, буквально впитывал службу всем своим существом. В его проповедях очень часто звучали строки из стихир, ирмосов, канонов. Он глубоко вчитывался в богослужебные тексты. Оставаясь в алтаре, часто сидел и перечитывал Минеи, Октоих. Он убегал от других людей не потому, что он их не любил, но, говоря словами преподобного Арсения Великого, он больше любил Бога. Бог стал для него всем, а люди рассеивали, уводили в сторону. Это совершенно другой уровень богообщения. И, видимо, от этого в нем чувствовалось нечто величественное, как будто он носитель какой-то удивительной тайны, будто он какого-то таинственного рода царского. Хотя, когда требовалось, конечно, он общался. Он же исповедовал и делал это тоже исключительно внимательно, милостиво. Я ходил к нему на исповедь, избрал своим духовником. Хотел, как раз на Пасху, поговорить с ним, чтобы и с его стороны получить согласие быть моим духовником.
При всей его одаренности и углубленности в богомыслие, в чтение святых отцов, при всем осознании своих талантов, в нем абсолютно не было и доли превозношения над ближними, ни капли высокомерия. Я не помню, чтобы он когда-нибудь говорил о смирении, но все его поведение, все его ответы всегда были проникнуты духом смирения.
Никто из братии не знал при жизни отца Василия, что он пишет стихи, церковные стихиры к праздникам. Открытие его дневника после кончины показало всю глубину богомыслия этого человека. Для него даже тем других не существовало, только глубинный плач о Боге и о своем несовершенстве. В его проповедях это уже ярко звучало, но во всей полноте выявилось только после его кончины.
В монастыре не принято расспрашивать о прошлом. Пришел человек в монастырь. Зачем его спрашивать, где он учился, чем занимался? Я исповедовался у отца Василия, но не знал, что он был известным спортсменом, капитаном сборной МГУ по водному поло, членом сборной СССР. Что он учился в МГУ на факультете журналистики. Да очень многого про него не знал. Личность его меня пленила: как он себя вел, как исповедовал, я заслушивался его проповедями. Мне захотелось быть рядом с этим человеком, у него учиться, ему подражать. Тогда было очень много достойных священников в Оптиной, я выбрал именно его. Стремился именно к нему попасть на исповедь.
С отцом Трофимом мы близко общались, поскольку вместе были на послушании. Он был старшим пономарем, я его помощником. Этот человек действительно обладал огромной физической силой. Бывало, рабочие стучат молотком по согнутому тракторному «пальцу», которым соединяются гусеницы, пытаясь его выпрямить. А отец Трофим проходит мимо: «Ребят, да чего вы мучаетесь?» Раз — и разогнул его двумя руками. Он много физически трудился в миру: ходил на рыболовецком траулере, был сапожником, кузнецом и много еще кем. Но сила его рук была не более поразительна, чем сила его характера, его доброта. Именно исключительной жертвенной добротой он очень резко выделялся.
Некоторые говорили: «Ну, Трофим, какой ты монах? Монаху положено ходить глаза вниз, медленно, степенно, четки в руке, а тут...» Когда он выходил из храма, он головой сразу начинал крутить на 180 градусов — туда-сюда смотрит. И походка легкая, стремительная — казалось, он почти бежит, словно летит. Поведение, которое на первый взгляд говорит о некоторой внутренней несобранности. На самом деле это происходило не потому, что он был не сосредоточен на молитве, на богомыслии, а потому, что искал, кому помочь. У него такая исключительная жажда доброделания была. И при этом — внутренняя собранность, которой у людей праздных не найти.
Еще одна важная его черта — это глубинное целомудрие, которое многие не понимали. Он рос в семье с младшими сестрами, привык заботиться о них и оберегать. Ему дадут задание пахать на тракторе, а он по дороге на оптинские поля, куда дорога пролегает через Козельск, обязательно заедет к двум-трем бабушкам и распашет огороды. Это тоже выбивалось из обычных правил. Но отец Трофим не только послушание во главу угла ставил, а именно доброделание. И когда были похороны убиенных наших братий, то собралось много козельских бабушек, которые любили отца Трофима, и его гибель стала для них большим горем. Для них он был ярчайшим олицетворением верующего человека, монаха.
У отца Трофима прямо дар был такой — оказываться там, где беда, где его помощь нужна. Все давно по кельям сидят, а Трофим все ходит по монастырю. В 1991 году в Оптиной несколько месяцев жила журналист Елена Коршунова, она на послушании мыла полы в храме. Тогда, в начале 1990-х, была страшная нищета, и случалось, что воровали одежду. Она убирается после службы, положила свое пальто на подоконник, а его и утащили. В Оптиной тем, у кого своей одежды не было, выдавали на складе телогрейки или шинели. И вот она получила взамен украденного телогрейку, но через несколько дней и ее украли. Мимо шел отец Трофим: «Что случилось? Ты чего такая грустная?» Она ему рассказала. Он принес ей свою телогрейку. Она обрадовалась.
Но через две недели и ее утащили. Трофим снова рядом: «Вот, Трофимушка, и твою телогрейку украли». — «Слушай, у меня еще есть пальто. Ты до гостиницы сегодня как-нибудь добежишь, а завтра утром я тебе его принесу». За ночь он перешил пуговицы с мужской стороны на женскую, зашил старые петли, прорезал новые и обметал их. Казалось бы, какая ей разница, на какой стороне пуговицы, когда она в фуфайке только что ходила. Но он настолько был внимателен, что понимал: для девушки это может быть важно.
У меня с ним связан еще один случай. Он заведовал инструментальным складом. Иконописцам дали новую мастерскую, и ее надо было оборудовать, поскольку в ней не было ни столов, ни полок. Я выписал неструганые доски, взял на складе рубанок, который за две недели работы основательно затупил. Мне нечем было его лезвие заточить, и я с виноватым видом пришел к Трофиму. Обычный человек, услышав о проблеме, которую ему надо решить, если и не укорит, то станет сосредоточенным, станет обдумывать, что делать. Но Трофим просто взорвался радостью: «Так я ж его за-а-то-чу!» Он так и искал случая сделать добро брату, а тут подвернулась возможность, и от этого он буквально ликовал. Меня это потрясло, и до сих пор эта сцена у меня перед глазами.
